«Заворачивают к нам фашисты с автоматами. У меня в глазах солнце погасло»

Фото: Лариса Бахмацкая

Потомственная художница рассказала РП о своей жизни в первой половине XX века

Лариса Бахмацкая

11 февраля, 2015 15:01

13 мин

Евгения Ведищева в прошлом году отметила 88 лет. Хрупкая интеллигентная старушка с аккуратной челкой выглядит моложе своих лет. Она встречает меня в частном доме, плавно поднимая во время разговора руки, словно бывшая танцовщица. Впрочем, художница в Ведищевой тоже угадывается умелым подбором цветовой гаммы одежды. Мне кажется, что я разговариваю с представительницей дворянского рода.

Первым делом Евгения Петровна достает старинные черно-белые фотографии, показывает молодого красивого мужчину в форме императорской армии — ее отца.

– Он красивый был, на меня похож, — смеется Евгения Ведищева, разворачивая лист бумаги с пометками, — я написала основное, чтобы не забыть, память иногда подводит.

Убеждаю, что справимся без конспектов, и пожилая женщина сразу откладывает в сторону листок, показывает мне на картины, развешанные на стенах светлой комнаты. Рассказывает, что рисовала всю жизнь, но судьба распорядилась так, что профессиональной художницей не стала.

– Но я сначала про отца расскажу, очень этого хочу, — улыбается она.

Я охотно киваю, гладя пришедшего к нам черепахового пушистого кота с белыми лапами.

– Он до женитьбы служил в лейб-гвардии русской императорской армии в Санкт-Петербурге, там эту фотографию и сделал. А сам — ставропольский, отсюда. Родился в 1884 году. Папа мой Петр Иванович Крамин участвовал в Первой мировой войне, вместе со своим товарищем, так получилось, что служили они вместе. И возле них разорвался снаряд. Его друг погиб на месте, а отцу моему осколками повредило ноги и спину. И он, молодой неженатый парень, стал инвалидом. Из армии его, конечно, освободили, как непригодного к военной службе. Носил он всю жизнь корсет, который стягивал позвоночник. Резиновый такой, пояс особый. И женился на моей маме уже на костылях, она тоже красивой была. Родилось у них пять девочек и два мальчика, большая семья. А я — самая младшая, последушек меня называли. Хотя в роддоме думали отдать другой семье.

– Как так?

– Мама рожала и еще одна женщина рожала, но у нее ребенок умер сразу. И она стала просить, чтобы мама меня отдала. Пришел папа в роддом, его стали тоже уговаривать, а он взял меня на руки, заморушка маленького, и решил, что воспитают, хватит сил на всех детей. Попробуй прокормить всех, да когда еще и инвалид! Кем папа только не работал, даже сапожником. Но потом он стал расписывать стены — освоил работу альфреско. Это такая техника настенной живописи красками по свежей, сырой штукатурке. Видимо, способности были.

– Как же он с больными ногами это делал?

– Да, по лестнице надо было лазить, по лесам строительным. И отец всегда брал меня с собой. «Женя, пошли со мной, будешь мне подавать кисти, краски», — говорил. Я как хвостик была, всегда с ним на работу ходила. Жаль, не знаю, где он этому искусству научился. И он так красиво делал свою работу, что стал в Ставрополе знаменитым мастером. Его приглашали расписывать самое известное в городе здание — аптеку Байгера, и центральную аптеку на проспекте Октябрьской Революции, и еще храм Преображения Господня, где я потом с мужем венчалась, и дочка моя там тоже венчалась. А маленькой в храме я залезала по лесам и протирала высокие окна, папа просил, чтобы светло было. Уважали его в городе все. А когда красок не было, он даже кремом для обуви писал.

– Ваш отец только в Ставрополе расписывал?

– Нет, по всему Кавказу, и даже работал на даче Сталина неподалеку от Гагры. Дом находился, да и сейчас стоит, на горе на высоте 350 метров над уровнем моря. Чтобы подняться к даче, нужно было либо проехать на машине вверх, либо долго идти по дороге, либо подняться на лифте, который находится внутри горы. Это место посоветовали Сталину врачи, там очень хороший климат. Было это до Великой Отечественной. Папа там и белил, и расписывал. Когда работа была завершена, Сталин приехал посмотреть, так сказать, принимал объект, и ему очень понравилось. Он потребовал, чтобы показали мастера. Тогда привели моего папу. И Сталин стал расспрашивать, где и как он живет. Отец рассказал о том, что много детей, что в тесноте, и жена сильно болеет, 240 давление, а врачи не могут ничего поделать. Сталин сразу же предложил, чтобы мою маму привезли лечить в субтропики, и вообще, чтобы мы переехали в Гагры, где нам должны были предоставить квартиру у моря. Мама поехала, побыла там немного, ей там стало лучше, все понравилось. И мы решили переезжать, а тут война. Какие тут уже Гагры. Папа хотел пойти на войну, но его не взяли. Мой брат в первые дни погиб.

– Вы написали много картин, судя по стенам в доме. Талант от отца передался?

– Наверное. Я же все время смотрела на его работу. Да и сама очень рисовать любила с детства. Куплю, помню, журнал с фотографиями актеров или просто красивыми иллюстрациями и перерисовываю.

– Когда начали что-то создавать серьезное, помните?

– В войну я работала в художественной мастерской, рисовала плакаты. Когда немцев из Ставрополя выгнали, в 1943 году, в типографии нашли много бумаги после них. И на ней мы рисовали. Сидели все в здании на углу Голенева и Карла Маркса, там универмаг большой был двухэтажный, и под мастерскую комнату выделили. Из молодежи я была одна. Остальные, кто рисовал, — инвалиды, кого на фронт не взяли или уже там ранило. Фашисты все портреты уничтожили, ничего не осталось, а мы рисовали.

– Портреты вождей?

– Ленина, Сталина, Карла Маркса и Энгельса. Но я портреты не писала, а только плакаты типографской краской. Маленькая еще была, а портреты — дело ответственное. Один больше всего мне запомнился. Надпись была «за Родину», причем «за» — маленькими буквами, а «р» — на пол листа. Прописная, красивая буква, аж дух захватывало от этой буквы. В голубом небе три точки — самолеты, а внизу — танки черные-черные. А уже потом, после войны, детские игрушки расписывала. Ведерки, коляски игрушечные. Особенно у меня ведерки удавались, красивые были, синие, а по бокам лохмачи алые изображала. Начальству нравились.

– Евгения Петровна, что вам больше всего запомнилось из оккупации?

– Началась она 1 августа, как раз в школе каникулы были, а я седьмой класс окончила. Мы жили на окраине Ставрополя. Погода была чудесная, солнце, лето. Я услышала какой-то металлический гул. А это самолеты с бомбами. Я испугалась, а они бомбить соседнюю улицу начали. Мама родная, там женщина с ребенком бежала, они погибли. Помню, что все копали себе небольшие бомбоубежища: в садах фруктовых, на участках, в зарослях, в лесу, и прятались там семьями. Залезем и трясемся. Дрожь была такая, что зубы громко стучали, аж ничего больше слышно не было. И тело трясло все. А от бомб и земля дрожала, как будто землетрясение. А на следующий день проснулись, ученики, собрались неподалеку от нашего дома, слышим крики пацанов: «Немцы, немцы, уже едут!» И точно, заворачивают к нам фашисты с автоматами. А у меня в глазах даже солнце погасло, они идут словно из железа: топ-топ-топ. Я оглядываюсь, и улицу не узнаю, ничего рассмотреть не могла. Как вкопанные стоим, а они подходят и что-то говорят, а я понять не могу. Потом догадалась, что партизан ищут. Говорю, нет у нас никаких партизан. Один немец побежал в ближайший дом, а там темная комната была, и бабуля очень старая лежала на кровати, да еще и с горбом. Фашист ее увидел, ахнул, испугался и вылетел сразу, опять стал про партизан нас пытать. А потом они в наш двор зашли, пожрали персики, абрикосы с деревьев, и ушли. Никого у нас не тронули, не убили.

– Помните свои мысли тогда?

– Я все время думала, что же мы теперь делать будем, ведь теперь мы рабы. Вечером пришли опять на нашу улицу. А у наших соседей евреи комнату снимали. Тогда в Ставрополе вообще было много евреев. Фашисты их нашли и долго били. На всю улицу крики раздавались. Вышли немцы от них с патефоном. А потом девочка еврейская вышла седая от ужаса, но все живы остались. Фашисты вообще нелюдями были, недаром их, идиотов, наша Красная армия победила.

– Я читала воспоминания об оккупации, что немцы на Кавказе не зверствовали. Они и рынки открыли, и особо не обижали местных.

– Брешут, это же фашистские морды! — машет на меня руками Евгения Петровна, словно я сказала какую-то обидную глупость. — Они по всему городу объявления расклеили, мол, гражданам еврейской национальности явиться на ярмарочную площадь с вещами, но не больше пяти килограммов, для отправки в Палестину. Я сама читала много раз на столбах. Хоть ума тогда еще особо не было, после седьмого-то класса, но сообразила, что в Палестину никого не повезут. И с нашей улицы евреи пошли, так больше их никто не видел. Их сажали в машину, мы ее называли душегубкой, и куда-то увозили. Люди говорили, что в яр их увозили, расстреливали и там бросали.

Евгения Петровна спохватывается: пора идти на кухню пить чай. На столе — еще теплый ароматный творожный пирог, который испекла ее дочь, фрукты, нежное домашнее печенье с начинкой.

– Я после войны замуж вышла, он был моложе меня, — начинает рассказывать новую главу свой жизни Ведищева, не притрагиваясь к чаю. — Мало было мужчин моего возраста тогда, многие не вернулись с фронта. Сеней мужа моего звали. Он с двенадцати лет работал, семью кормил: шофером, грузчиком.

– Как познакомились?

– На Нижнем рынке был клуб госторговли. И я туда со знакомой пошла на молодежный вечер. У меня платьев нарядных не было, коллеги дали красивое, оно подошло, словно на меня шили, — улыбается романтическим воспоминаниям Евгения Петровна. — И я попросила Сеню посторожить галоши, чтобы не украли. А я на каблуках там ходила, прямо туфли под галоши надевала на улице. Он пошел провожать меня, а я думаю, а парень ничего: высокий, глаза голубые. Сеня стал заходить, в кино ходили, и в загс позвал регистрироваться. Я говорю, как же так, не сватались, с родителями друг дружки не знакомы. И не стали заявление подавать. Уже потом он предупредил, что придут сватать меня. А я никому дома об этом не сказала. Родственники Сени приходят, с веником почему-то, с едой, со спиртным, чтобы выпить-закусить.

– Веник-то зачем?

– Порог наш подмели, примета такая есть, чтобы плохого не случилось. Они даже баяниста привели с собой. А родители мои растерялись, но быстро стол накрыли. На той же неделе обустроили нам с Сеней комнату у его родителей, кровать купили. А у меня был нарисован красивый ковер с мишками в сосновом бору. Так его над кроватью и повесили. Так мне он нравился, загляденье.

– В каком смысле нарисовали ковер?

– Ковров не было тогда, вот поэтому их рисовали, как украшение комнат. Из бумаги ковры много у кого висели. Переехала, и объявление в газете увидела, что производится набор на заочное обучение в Народный университет искусств. Кто хочет учиться или не доучился, война помешала, для них в Москве его и открыли, учиться три года. Я решила попробовать. Пошла в палисадник, сорвала красивый цветок, арбуз у нас был разрезанный. И я это нарисовала и послала. Приходит ответ, что я зачислена сразу на второй год обучения. Задания присылали по почте, рисовала с натуры. Окончила, и мне предложили продолжить учебу, но уже очно, в столице. А у меня к тому моменту уже двое деток маленьких было, не могла же я семью бросить, малышей. С тех пор рисовала для себя, для друзей. Свекровь сначала не верила, что это я сама рисую, но потом увидела меня за работой, достала деньги и сказала, чтобы я пошла и купила себе самое дорогое золотое кольцо. Я купила, показала ей. В итоге поменяла кольцо на продукты, денег не хватало.

Я замечаю, что Евгения Петровна устала, хотя и радуется воспоминаниям. Даже признается, что пишет дневник.

– Дети, внуки, говорят мне, бабушка, ты бы записала про свою жизнь. Подумала, и правда, хорошая мысль, — говорит женщина. — Пишу, это интересно, я с удовольствием дневник веду, но сейчас его нет, у сына лежит. Извините, не могу показать.

Я прощаюсь с Евгенией Петровной, про себя удивляясь ее врожденной интеллигентности. Ухожу, погруженная в мысли о сложности человеческих судеб. Маленькая сухая старушка могла стать известным живописцем, но после войны было важнее выжить и накормить семью. Вспоминаю, что уже на пороге, когда уходила, Евгения Петровна призналась, что жизнью своей довольна: у нее много внуков и правнуков, которым она передает свои знания, показывает, как надо рисовать, объясняет про композицию, цветопередачу. Хотя она уверена, что способность рисовать передалась им на генетическом уровне.

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе