«Боялись признаться, что казаки»

Фото: Сергей Фадеичев / ТАСС

Как главный редактор казачьей газеты стала жить по традициям предков

Лариса Бахмацкая

16 ноября, 2015 18:13

10 мин

В этом году исполняется 25 лет с тех пор, как в России началось возрождение казачества. Практически каждую неделю на Ставрополье проходят мероприятия, приуроченные к этой дате. Пресс-секретарь Терского краевого казачьего центра Наталья Гребенькова рассказала, как по крупицам собирает информацию о своих предках, казацком быте и жизни при советской власти.

– Детство мое было казачьим. Не зря говорят: «Казачья кровь не водица, она о себе рано или поздно даст знать». Тем более мой отец принимал участие в восстановлении казачьего движения 25 лет назад. Первые годы было огромное количество людей, желающих быть признанными казаками, но много было случайного народа, тех, которые думали, что землю начнут раздавать или деньги. И как они себя вели? Бухали, переворачивали на рынках бабкам ведра с зеленью, нагайками размахивали. Это то темное пятно, от которого до сих пор казаки отмыться не могут. Это было полное безобразие, при этом традиции не могли вспомнить. И мой отец перестал в этом участвовать.

– И ваше казачье детство на этом закончилось?

– Да, я пошла учиться, какие-то интересы подростковые появились. Но однажды, это 2005 год был, к нам в университет на кафедру журналистики пришел атаман и попросил помощи, так как некому было делать газету «Казачий Терек». А это издание старое, известное на всю страну. Сначала я к этому отнеслась как к практике, плюс возможности что-то заработать. Но чем больше я бывала на казачьих мероприятиях, тем больше ощущала казачью кровь. Разгульных пьянок уже не было, остались идейные. И уже не могла без этого жить.

– Бабушка помнит репрессии?

– Нет, во-первых, она родилась в 1929 году в станице Ессентукской, а во-вторых, какие репрессии? 70 тысяч казаков уничтожили. Их никуда не ссылали, просто весной 1921 года расстреляли возле Беслана. Одно из ранних детских воспоминаний бабушки — когда им коммунисты сказали отдать корову. Рыдала семья всю ночь: «Как же мы будем жить?» Корова мычала. Идет животное, а у нее слезы огромные, как грецкие орехи, катятся по морде, упирается. А бабушкина мать сама корову целует, копыта ей целует, просит прощения. Бабушка тогда была совсем девчушка, а уже на рынке стояла, творог продавала, пекла пирожки из ботвы и еще ходила за нарзаном к источнику и продавала возле санаториев. А ей 11 лет было тогда. Помнит очень сильный голод. Однажды к их дому подъехала бричка, в которой сидели богато одетые молодые красивые девушки с кожаными чемоданчиками. И попросились на постой, мол, в санатории жить не хотим, а сами на курорт приехали из Москвы. И настолько это моей семье дико показалось. Какой курорт? Голод жуткий, детки умирают... Но девушек, конечно, пустили. Москвички на рынке накупили им и масла, и сала, и пшеницы столько, что вся семья еще год эти подарки ела. И еще фигурный шоколад подарили, никто такого в жизни не видел.

И мама моей бабушке не особо рассказывала, потому что боялась. В семье у них было двадцать детей, но при этом их считали зажиточными. Ну, как богатые, если столько ртов, работали от заката до рассвета. Работников они нанимали, но батраков три раза в день кормили. Бабушка говорила, что все ели за одним столом с работниками. Когда люди наниматься приходили, их за стол сажали, сначала угощали. Бабушка жила у свекрови, а муж на тот момент исчез: может, убили — бог знает, что случилось. Дети стали слабеть и один за другим погибли. Она сама начала сохнуть, лежала, не вставала. А свекровь ее очень любила, сказала: «Ты молодая, 19 лет тебе, иди ищи мужа, устраивай свою жизнь». И она вернулась к своим родителям, стала столовщицей в санатории работать, замуж вышла.

– А песням казачьим бабушка учила?

– Тот момент я никогда не забуду. Собрались мы на даче отмечать бабушкин юбилей. И я начала петь, а бабушка начинает подпевать и плачет, обнимает меня, потом и я заплакала. Спрашиваю: «Бабушка, ты же все слова знаешь, почему ты нам их не пела?» «Да ты что, внученька, — ответила она. — Мы же боялись это петь, боялись кому сказать, что казаки». И тогда я поняла, что мои дети будут знать все песни. И они знают. Сейчас у старшего сына любимый герой — Ермак. Сам учит песни. И на казачьи танцы с удовольствием ходит. Это же духовно-нравственное развитие.

Фото: Лариса Бахмацкая / «Русская планета»

– А когда вы поняли, что надо по казачьим традициям жить?

– Бывает, что человек уже во взрослом возрасте находит своих родственников случайно. У меня было такое же ощущение, когда я пришла в казачество. У меня словно почвы под ногами не было, какое-то болото, а потом земля появилась, фундамент целый. Вся казачья культура мне очень близка, душа отзывается. Знаю, что это мое, настоящее. Не могу сказать, что я очень воцерковленный человек, я пришла к православию одновременно с казачеством. Мне больно читать гадости про казачью культуру, мол, присвоили себе всех полководцев. Сейчас связь прервана. Архив Донского войска, который вел все записи военных побед, имен героев, сгорел целиком — откуда взяться этой памяти? А с Терским казачеством еще хуже история. Как Гражданская война началась, все сгинуло.

– Погибли в семье многие?

– Не то слово. Пока бабушка в колхозе работала, в 1942 году на Великую Отечественную призвали ее младших братьев. Саша хотел воевать, а Миша спрятался в подвале и не хотел в военкомат. Мать била по двери и кричала: «Выходи, гад! Если ты не пойдешь, нас всех порешат из-за тебя». Он просидел три дня. Еле достали его, отправили на войну, и он вскоре погиб. А письма от него приходили с фронта, и начинались они словами «Привет родной маме...» Его не стало на следующий день после последнего письма, которое он послал домой. Бабушка очень ждала его и верила несколько десятилетий, что он вернется. Его тело нашли в 70-е. А Саня в первом же бою во время переправы через Кубань был ранен в руку, и она всегда плетью висела.

Бабушкина сестра Надя работала в санаторных столовых, и перед войной познакомилась с инженером-метростроевцем, поженились. Он прошел всю войну, дошел до Берлина, и их часть там стояла уже после военных действий. Надю вызвал туда пожить. Привезли они, помню, трофейные сервизы, ковры. Но дело не в этом — заболел у нее в Германии зуб. Она пошла к немецкому стоматологу, который поставил пломбу и сказал, что гарантия — 10 лет. Прошло это время, и она приехала к бабушке в гости. Очень жаловалась на самочувствие, сильно похудела, была непривычно слабой. Сгорала буквально на глазах, ее то тошнило, то голова кружилась. И при этом у нее все время ныла челюсть. Повели ее к местному стоматологу, вскрыли пломбу, а там какая-то маленькая белая штучка. Отдали на экспертизу, а это радий. Умерла она очень быстро, и муж от горя через полгода умер.

– Муж у вас тоже казак?

– Да, Леша у меня такой, настоящий, — смеется и краснеет Наташа. — А по линии мужа тоже истории жуткие. Его бабушка вышла замуж за владельца ставропольского кожзавода. И когда их начали «кулачить», дед умер при загадочных обстоятельствах. Якобы вышел во двор, поправлял какие-то шкуры, под которыми лежало ружье, а оно выстрелило и убило его. Она успела спрятать какие-то драгоценности, и кучер вывез ее в Тбилиси.

У деда моего Лехи был дом с железной крышей, а это означало, что семья небедная. У бедных были крыши соломенные. И им красноармейцы сказали, что дом оставят, если отдадут скотину. Дед отвел животных, ночь не спал, а утром пошел все забирать назад. Соседи говорят, мол, дурак ты, смертный приговор себе подписал. В этот же день его увезли и больше его никто никогда не видел. Даже фотографии не осталось. А жену с шестью детьми выгнали на улицу, в ноябре-то уже морозы стояли. Без одежды, без обуви. Ходили ночевать на кошары, побирались, и жена деда зимой умерла. Дети остались одни, продолжали на кошарах жить. И когда морозы ударили, два брата младшую сестру Ниночку положили между собой, а она не согрелась и умерла. И тогда люди побежали к председателю сельсовета, упали на колени и просили отдать детей в детский дом. Тот ответил, что кулачье отродье советская власть кормить не обязана, а тех, кто ходатайствовать будет, — паровозом в Сибирь. В итоге их раскидали по детдомам, все обзывали кулаками, били и не кормили, особенно девочку Машу. Ее даже в чулан регулярно закрывали, и она заболела чесоткой. Вместо лечения воспитатели ее мазали куриным пометом и навозом и вновь засовывали в чулан. А одна нянечка ее жалела, подкармливала. И однажды научила, мол, как комиссия придет, она ей стукнет в этот чулан, чтобы девочка стала кричать. Так и случилось. Ее увидели и даже не поняли сначала, что это ребенок, а не животное. Усыновила ее хорошая бездетная семья, но почему-то переименовали: с Маши на Аню.

– Подозреваю, что дальше было как в мрачной немецкой сказке?

– Именно. Жена умерла, муж вновь привел женщину, и мачеха оказалась злая и гнобила Машу-Аню. Девочка ушла на кошары пастушкой, где и познакомилась с будущим мужем. Родила она четырех детей от него, но муж однажды пошел помочь бабе через дорогу да там и остался. Бросил ее. И история стала повторяться. Одна этих детей тянула, а однажды пошла на колонку за водой, слышит, люди кричат: «Беги домой, с дочкой Ниночкой беда!» Дома девочка открыла заслонку печи, огонь попал ей на одежду, и девочка загорелась, как факел. Вот такая жуткая судьба у двух Ниночек: одна замерзла, другая сгорела.

Недавно Наташа поняла, что надо переезжать из квартиры в свой дом — так будет правильно, по-казачьему. Теперь ее семья живет в пригороде Ставрополя, у них всегда полон дом друзей, а сыновья обязательно встречают гостей народной песней и танцами.

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе